|
Я люблю этот город, где вены, скомканные рельсами, душат мои нервные груди, где кто-то настойчиво стучит в мои зрачки, полные соли, и мне не забыть, мне не запнуться на страшной скороговорке, которая боль, которая страх, и мне так не хочется быть в тишине и криками разгоняю туманные тени людей, стоящих в очереди за моим мясом...
Я люблю этот город, который рассыпается битым стеклом. Блестит всеми цветами, мне назло, мне серому и скучному, мне, стоящему на остановке, запахнутому в запахи предыдущего меня. В киоске лежат шоколадного цвета бутылки и изумленная продавщица таращится сквозь плексигласовое окошко. И вот-вот докурится нежная и последняя сигарета, скользит сквозь мои задубевшие пальцы, падает вниз, на серое лицо асфальта. Я сержусь на себя, сержусь на простуженный проспект им. 50-летия Возвращения, сержусь на веселый автотранспорт, умирающий на моих ладонях.
Она подходит сбоку, как северо-восточный неуютный ветер и томно дышит мне в лицо:
-- Не желает ли господин поручик угостить даму вином?
Господин поручик желает. Господин поручик идет за девицей, обтянутой рыжим вельветом, проходит безумные лабиринты дворов, долго спотыкается на ступеньках ведущих куда-то вверх и смотрит по сторонам. Облезлые стены складываются в ритмично повторяющуюся мозаику. Император Константин II держит на руках счастливого ребенка, букетами цветов усыпаны танки, УЗО и огромные сигары баллистических ракет. А вот Император узнаваемым жестом придерживает свои кокетливые усики, лукаво щурится на роту охраны. Площадь, весна, запах грязи забит запахом кожи и лошадиного пота. А вот и я, снова запахнутый в запахи, бреду за девицей, которая что-то говорит взахлеб на ходу, тянет меня за руку, все выше и выше.
Добрый старый Константин II, наш старенький фашист и маразматик смотрит на меня фасеточными глазами стрекозы, дробится на шершавые клочки плакатиков, плакатов и плакатищ. И кажется мне, что не мадмуазель что-то дышит мне в скучное ухо, остановившись на очередной площадке, а он, грассируя и немного заикаясь, торопит меня:
-- Еще два этажа, господин поручик. Еще два этажа, пойдемте же, глупенький...
Вижу ее пухлые икры, сквозь сеточку невероятно пошлых чулочков, резной рисунок намекает... намекает... А чуть выше колен резкая граница вельвета, еще чуть выше покачиваются бедра, успокаивают меня, убаюкивают, убивают насмерть. Я вздрагиваю от голоса, от голоса и звона эха. Мечется, мечется по колодцу, вырывается в верхние окошки, спугивает голубей и чью-то резко очерченную тень:
-- Ох, а вино? А вина-то мы и не взяли, господин поручик!
Я что-то бормочу, пытаюсь идти вниз, лезу непослушными руками во все карманы сразу, а она кривит яркие губы в одну ироничную линию и смеется глазами, смеется ими в потолок:
-- Да что же вы, что... Я шучу, господи, боже мой...
Ткнулась влажным ртом мне в небритую щеку, задышала с милым стоном:
-- Зачем нам вино? Вот увидите, не нужно, не нужно ничего, хороший вы мой...
Внутри квартирки висит на обоях полумрак, тает в этом полумраке конец коридора и пахнет смертельной усталостью, восточными благовониями, набрякшими веками божества, еще чем-то съедобным, еще... еще... Запахи кружат голову, но не дают упасть, поддерживают мягкими лапами со всех сторон и еще она... Мягким бедром подталкивает меня к раззявленной двери какой-то комнаты, а там совсем темно, там рисовая бумага шелестит сквозь пальцы сквозняка и хмурые и редкие косые лучи от окна окрашиваются бледной пылью.
-- Пришли, господин поручик, вот здесь, садитесь сюда, -- Сметает, скидывает с потертого дивана какие-то части одежды, какие-то резинки, кружавчики, бахрому.
Я падаю на диван, с меня слетает фуражка и резко расширяются зрачки. Она останавливается посреди комнаты, улыбается мне. Ее юбка, живая и хищная, падает на пол, она переступает через нее, почти перепрыгивает, стягивает через голову свитер и не устает говорить:
-- А мне много не надо, мне червончик, а вам это небольшая сумма, совсем небольшая... Вам понравится, вот увидите, милый мой... Как вас зовут? Скажите, скажите же мне...
Сухо расходятся мои губы, с треском раздираются и я обнаженными зубами блещу в темноту:
-- Алексей... я...
-- Алешенька, милый, ты не стесняйся. А хочешь, я отвернусь пока, хочешь? -- Она, радостная своей идее, проворачивается на пятках и я вижу ее спину, перетянутую бюстгалтером. Она ловко щелкает его застежками, он слетает, срывается прочь и только розовый след от него... только линия поперек белой кожи.
Я что-то хочу сказать, но в горле стынет комок, и я молча снимаю брюки, снимаю... снимаю, скидываю... Носки летят под диван, а дальше... дальше уже она, совсем рядом, горячая и быстрая. Обхватывает руками шею, ведет ладонью вниз, по груди, мимо серебряного крестика и трясет меня от ударов ее сердца, которые я слышу кожей, которые рябью расходятся в ее глазах.
-- Леша, Алешенька, вот сюда...
Я чужим голосом дышу ей в шею:
-- А ты? Как тебя зовут?
Она смеется, мелко дрожит в моих руках, запрокидывая лицо, острое и белое лицо:
-- Кицунэ... Зови меня так, зови...
Я зову, наверное кричу, я не помню, я не знаю... Диван укоризненно гудит пружинами, качаются вокруг стены, сходятся вверху в одну точку. Точка нависает над нами и вдавливает меня в ее тело, все глубже и глубже. И больше ничего, только постепенно стихает гул пружин.
* * *
Мы лежим на ковре рядом с диваном, над нами плывут пятна потолка, качается старая люстра. Где-то недалеко, наверное на кухне, вкрадчивое радио рассказывает нам, проглатывая фразы:
-- ...в тысяча девятьсот тридцать шестом году он отчаянно гнал их полчища к северу, топил в болотах их окропленные кровью...
Мы лежим молча -- я и Кицунэ. Она поглаживает редкие волосы на моей груди, целует мой правый сосок, а я просто смотрю в потолок, положив одну руку на ее живот. Мне неудобно, но хорошо. Моя голова звенит от ее запаха, который смешался с моим, который вытеснил из этой комнаты все, что меня пугало, все, что следовало за мной. А радио пытается прорваться к нам, рассказать нам... объяснить, все объяснить:
-- ...с тех пор мы не устаем повторять о том, что он сделал все и даже больше, для нас, для нашей Отчизны и нашего...
Кицунэ смотрит на меня и плачет. Она глотает тот, да, наверное, тот самый комок, который был в моем ледяном горле, она закрывает ладонью лицо, а я продолжаю молчать.
-- ...империя не может простить им... наша великая... за одно дело... -- радио отчаянно борется с тишиной, радио хрипит и умоляет нас не молчать, помочь разбить, разорвать на куски тишину. -- ...всех, до последнего... и милосердие Его...
Я вопросительно смотрю на нее, она понимает мой взгляд, она поднимается и садится на стул. Не стесняясь своей наготы, не пряча взгляда, она говорит:
-- Да не нужны мне деньги, Алеша... Мне нужны твои документы и оружие. Я тебя убить должна, понимаешь? Родненький, я не буду... я не смогу... Я, наверное, дура... Дура я. Мне нельзя так, мне... вот, смотри... -- Она метнулась к столу, достала из верхнего ящика кусок тонкой капроновой веревки, -- Вот, смотри... этим... а я не могу. Что мне? Как...
Веревка мрачной змеей извивается в ее руке, она смотрит на меня и дрожит своими губами:
-- Ты бы воды попил, да заснул бы, крепко заснул... Ну ты понимаешь, да?..
Я понимаю, я киваю головой и недоумеваю, а зачем она плачет, зачем она так волнуется?
Облизал губы, улыбнулся:
-- И скольких ты уже...
Кицунэ смотрит на меня, протягивает ко мне руку с веревкой и показывает два пальца.
Мы молчим -- Кицунэ и я. Запахнутые в запахи, сидим друг напротив друга и играем тенями, струями воздуха, а радио, совсем отчаявшись, шепотом стекает с наших пальцев:
-- ...и никакие анархисты не смогут разобщить... разрушить... уничтожить... всех... мы, Константин II...
* * *
Резкая трель звонка, топот на площадке и густые голоса короткими очередями врываются, чуть приглушенные:
-- Мария Кривцова... Именем его Императорского... Особый отдел...
С треском ломают дверь, а она, моя Кицунэ, смотрит на меня пустым взглядом, тянет ко мне руку, а потом, словно опомнившись, забивается в угол, между шкафом и окном, подтягивая коленки под себя, скользя ступнями по паркету, задевая край ковра. Она скулит, тонкая ниточка слюны тянется, течет по ее подбородку. Кицунэ еще ничего не понимает.
Я тянусь к кобуре. Густые голоса уже тут. Рвут дверь на себя, рычат и гогочат:
-- Анархистка хренова! Ну, ссс-сука-а-а!
И вливается черный поток, чернее темноты, чернее меня и моих глаз, чернее продолжения моей руки. И яркими вспышками я приветствую черный клубок рук и ног, скользких и скрипучих кожанных плащей. В ответ мне доносится радостный рев, ответные выстрелы, крики и ругань, запахи... запахи... за...
Переворачиваю стол, в него что-то впивается с упорством и злобой. Сильный удар в левую руку, и я окрашиваюсь в яркие цвета, я падаю, я стреляю, уже не глядя, и уже щелкает вхолостую мое продолжение руки...
Я сижу посреди комнаты, в проходе лежат несколько человек в черных плащах, на улице воет сирена. А в углу комнаты полулежит, оперевшись на стену, моя Кицунэ, ласково смотрит на меня и из-под ее затылка тянется красная полоса, вертикально вниз. Радио молчит, молчим и мы -- я и Кицунэ.
Хрипит моя моя грудь, пахнет кровью, пахнет порохом. Я жадно втягиваю ноздрями эту мешанину запахов. Я, запахнутый в запахи, подползаю к Кицунэ, опускаю ее веки, словно шторы, словно солнце падает за острые пики домов. Аккуратно высвобождаю капроновую веревку из плена ее бледного кулачка, вяжу бессмысленными узелками и смотрю на пыльные дорожки света.
Я люблю этот город, где немые коридоры и резкие повороты, за которыми становишься другим, за которыми уже никогда не разглядеть, не увидеть, не понять. Ничего не страшно. Ничего не жалко в этом городе, который укутывает в грязную простыню тело моей Кицунэ. Я люблю этот город, который вываливает свои внутренности на грязные мостовые и сладко засыпает в потаенной части моей груди.
30 ноября 2003 г.
|
